Ольга Злотникова родилась в 1987 году в Минске. Училась на историка, философа, библиотекаря, ландшафтного дизайнера. Работала курьером, копирайтером. Публикации: «Белый ворон», «Новая реальность», «Этажи», «Кольцо А», «Новые писатели», на литературном портале Textura.by и др. Победитель республиканского литературного конкурса молодых поэтов в г. Бресте (2010), лонг-листер 13-го Международного Волошинского конкурса, лауреат второго поэтического международного фестиваля «Дорога к храму» и 5-го открытого Чемпионата Балтии по русской поэзии. Автор книги стихотворений «Паства» (2016).
10. 06. 2016
Ветер раскачивает китайские колокольчики, подвешенные на старом гвозде над входом в дом. По земле смешно семенит черная птичка, плотная, сбитая, с ярко-оранжевым клювом. И так задорно свистит, что мне жалко оставленного в Минске определителя птиц. Очень уж хочется ее как-нибудь назвать, диковинным обязательно именем. Мне говорят: скворец, но я не верю, скворцы, они другие, что я, скворцов не видела? Google подсказывает: черный дрозд. Ну, пусть будет так, хотя лучше, наверное, оставить ее безымянной. А через дорогу, в зарослях у Невды, обмелевшей бобровой речушки, которую с подачи аборигенов мы называем «Невада», целое полчище птиц поет, щебечет, стрекочет, каждая на свой лад. Есть еще птичка, которая кричит по-кошачьи, и каждый раз от ее криков замирает сердце – кажется, что это соседские коты, а чего хуже – собаки, обижают нашего Смоки. Колорадские жуки уже поселились на юных кустах картофеля. Солнце, ветер, градусов 18-20, все как я люблю. А на пороге – я, и сама себе не принадлежу. Если посмотреть в зеркало: вот эти губы, волосы, уши смешные оттопыренные, вот эта первая седина, одежда, мешковатая, нарочито небрежная, прикрывающая наготу, и это тело под одеждой, молодое еще, рожавшее, кормящее – не мое. Начинаю думать, разбираться – и все отметаю, все – чужое. Все – мне не принадлежит, но и никому другому не принадлежит, не может принадлежать. Значит, если не мое, то и ничье. Богово.
Думаю о собственности. А еще о том, что жизнь странным образом меня учит. Всякий раз то, чего я больше всего желаю, к чему тянусь, о чем мечтаю, оборачивается курьезом, нелепостью, неудобством, а в худшем случае – несчастьем, драмой. И наоборот, все, что дается легко, случается как бы само собой, без усилия, часто оказывается большой радостью, меняет жизнь и сознание: стихи, случайные встречи, неожиданная дружба, места, события, книги. В этом большая ирония.
11. 06
Ровно месяц, как мы живем в деревне. Эта навязчивая идея владела мной на протяжении последних трех-четырех лет. Купить дом. Уехать из Минска, из маминого дома. Начать наконец-то свою личную, осознанную, ответственную жизнь, изменить уклад, покинуть гнездо. И что? Все не ново, до боли узнаваемо: я, конечно же, перевезла вместе с собой весь свой багаж и всех своих тараканов. Думала, что в деревне не будет болеть Миша, но Миша болеет, и я совсем не знаю, как нам быть и что нам делать. И вот этот контраст: огромные, вековые цветущие липы за окном и мой маленький внутренний ад. Это сводит с ума гораздо больше, чем тесная, нищая минская жизнь. И еще мне очень тяжело быть собственницей какого бы то ни было имущества, оно как будто лежит грузом у меня на плечах и тянет к земле (или в землю?) Этот дом. Мне действительно страшно думать, что он мой. Да мне и не хочется так думать. По-серьезному, он мне совсем не нравится. Будь он чей-нибудь, а я просто приехала сюда погостить, пожалуй, так было бы гораздо лучше. И все эти вещи. Боже, сколько у меня вещей! Зачем?! И будто бы все необходимо. И вместе с тем, все необязательно, и от этого пусто, бессмысленно, худо. Все эти кастрюли, вилки-ложки-ножи, ковры, шкафы, тряпки. И такая маленькая, ничтожная, неприспособленная я. И существа, которые всецело от меня зависят, и потому мне постоянно нужно стараться быть больше, весомей, ответственней, чтобы мне можно было доверять, на меня опереться. Может, из-за этого я и начала поправляться физически, может быть, это тело пытается так компенсировать какой-то внетелесный недостаток? Как же мне самой мучительно не хватает опоры! Это реальность психики, пожизненно разыгрываемый сценарий. Я маленькая, мне 7-9 лет, отец не появляется вообще, мама занята своей жизнью и своим искусством, в доме нищета, и мне нужно самой решать, что хорошо и что плохо, как мне жить, как мне быть и с кем мне быть. И лучше вообще не лезть в эти дебри.
______________________________________________
Дождь идет. И этим всё сказано.
В мире происходит нечто,
затрагивая всё остальное:
крупные капли прибили пыль к земле,
умыли гладкие голыши у дороги,
ростки капусты полегли
на свежевзрыхленной грядке.
Дождь барабанит по жестяной крыше,
грязные струи стекают в большую синюю бочку у дома,
полную комариными головастиками,
вода шумит ровным гулом
в кроне соседской липы.
Дождь идет. В мире происходит невиданное.
Всегда происходит невиданное.
12. 06. 2016
Проснувшись, зашла в FB и увидела прекрасный комментарий одной тонко чувствующей уважаемой дамы к моему последнему стихотворению: «Ужасное некрофильское стихотворение. Бедный любимый». А стихотворение было такое:
Холмы в июне
Хочешь, любимый, забраться под сизый мох,
накрыться колючим его одеялом
от самой макушки до кончиков пальцев ног
и чувствовать, как камнеломка из плоти твоей растет,
смешно и неловко жучок
по сабельке дикой травы ползет,
и ветер шумит в кронах.
А тело свое человечье, плотное, тяжкое,
наволглое красным соком тугое мясо,
оставить на радость жукам, червякам и пташкам,
слушать, как кузнечики тонкие
в сердце луга смеются,
и в отцветающей землянике
первые ягоды розовые примечать,
в каждом лике пейзажа
свое отраженье видеть?
Стать холмом радогощенским
– Боже правый, сосны какие, какие цветы и трАвы! –
хочешь?
Написано, кстати, под свежим впечатлением от прогулки по местным холмам. Прочитав комментарий, крепко задумалась. Какие мы все, человеки, все-таки разные. И у каждого – свой угол зрения, свой уровень восприятия. А еще – вот это желание обязательно высказаться, если тебе что-то не нравится, по любому поводу обязательно что-то сказать, я никогда не понимала его скрытых мотивов. Именно подвести черту, сказать последнее весомое слово, огласить приговор. На чужой странице, в чужом доме, над чужой жизнью. Нет, мне абсолютно все равно, как уважаемая дама прочитала и оценила стишок, в конце концов, возможно, он действительно не самый удачный, меня интересует само явление. Такие люди (хотя это тоже общее место, приговор для абстрактной и поэтому несуществующей общности) ставят меня в тупик. Я стушевываюсь и развожу руками. И возражать как-то не хочется. Если по теме стихотворения, то все просто и не ново: желание раствориться, исчезнуть, отойти на второй план при столкновении с прекрасным, превосходящим по своим масштабам человека, избавиться от грубой телесности, витать вокруг и внутри бесплотным духом. И «хочешь?» в конце, конечно, подразумевает «как этого хочу я», понимаешь ли меня, разделяешь ли восторг. Задумка (хотя мне по отношению к стихам сложно говорить о задумке, она открывается, постигается уже после) была в том, чтобы «я» ушло на второй план, остался только вот этот взгляд и обращение к другому, к другу, доверенному лицу, двойнику, в конечной инстанции – к Богу. И смерть, конечно, но не как конец, а как условие воскрешения, преображения.
Это стихотворение тесно примыкает к «Землеройке», которую тоже сразу несколько человек назвали страшной. Здесь вопрос, двойственность. С одной стороны, да, смерть, насилие, разложение, вывороченные внутренности. Малоприятная картинка, не для возвышенных натур. Это – на самом грубом плане. Но не то же ли самое происходит в природе каждую секунду многие миллионы лет? Сколько живых существ мы убиваем, просто копаясь в огороде. И чем наша собственная телесность в корне отличается от телесности других живущих, а в широком смысле и растений тоже, и самой земли? По сути, вид срубленного дерева и мертвого человеческого тела для природы – одно. Я недавно, на мой взгляд, довольно четко сформулировала свою мысль, отвечая на вопрос в ФБ: «… Да, конечно, но ведь и тело тоже! И телесно мы соприродны и сопричастны всему тварному миру и, мне кажется, через тело, через страдание и смертность тела, через физическую боль, которая для нас и для малых сих одна, можем понять, почувствовать, прикоснуться к этому миру, стать милосердными. Каждая жизнь во вселенной бесконечно важна, я в это верю. И жука тоже, и червяка. Несмотря на то, что души в нашем понимании они лишены. Но они сотворены, как и мы, и то, что мы стоим над ними, не значит, что мы должны ими пренебрегать. Я думаю, что наша задача в том, чтобы миловать, проявлять жалость, заботу, а не властвовать. И в какой-то момент душа понимает, что тело, в котором она воплощена, точно такое же, состоит из тех же элементов, так же чувствует боль. Это момент единства с творением. Я это постоянно ощущаю, и при этом щемящее какое-то чувство…»
Человек становится человеком, и его телесность приобщается к реальности иного порядка, только вступая во взаимоотношения с Другим и с Богом. И столкнуть эти два плана, выразить это в стихотворении для меня очень важно. Смерть обыденна. Природа страшна. И вместе с тем, смерть – это из рада вон выходящее (любая смерть, и жука, и червяка), колоссальное событие: вселенная вот этого вот конкретного существа закончилась, его земное существование прервалось навсегда. И нам порой невыносимо думать об этом навсегда. А природа огромна, прекрасна, непознаваема до конца. Наше тело создано Богом более грубым, чем тело цветка, и смерть наша громче кричит о себе.
«Смерть тиха — просто узловатые стебли астр
В коричневом стылом кувшине,
Поблагодарив, перестают пить воду»
Сергей Круглов
Вот образ тихой, обыденной смерти, которой пронизано все, и вместе с тем она – чудо и таинство, и все, решительно все подсвечено Божественным светом. Я не вижу ничего страшного в том, чтобы написать о своем теле «мясо», без благодати, без освещения и освящения Святым Духом это действительно мясо, как мясо быка, «мясо» травы, но вместе с тем это мясо бесконечно важно для мира каждой своей клеточкой, потому что оно живое. Иисус не был лишен телесности, его плоть страдала, была истерзана, распята, но он же и попрал смерть и воскрес, и это было чудо, это есть чудо. Христианство приходит к нам и через телесность тоже, обнаженную, уязвимую, страдающую, смертную. Там, где люди предельно обнажены, где они предстоят перед Богом такие, как есть, где слетают все личины, маски, звания, чины, все наносное, например, в реанимации или в онкобольнице, да и вообще в больничных стенах, где сама жизнь под угрозой – там очень много телесности, все вокруг пронизано телесностью: испарения, испражнения, кровь, пот, рвота. Но именно там человек – наиболее подлинный, на краю экзистенциальной бездны. Человеку, сталкивающемуся со своей смертной телесностью, уязвимому и ничтожному, жизненно необходим Бог. В обыденной жизни мы можем годами без Него обходиться, но там, где мы можем вдруг закончиться, без Него нельзя. И дело не только и не столько в страхе. Дело в том, что мы, наше существование или несуществование на земле, без Него не имеет смысла. Нам нужен смысл. Мотив растворения в природе, пантеистический, конечно, в своей сути, итог того же самого импульса. Когда мы не решаемся произнести «Бог», мы произносим «природа» и хотим окунуться в нее, младенцами уснуть у нее на руках, вернуться в материнское лоно, в бессознательное состояние до грехопадения, исчезнуть, умереть, чтобы воскреснуть в Раю.
___________________________________________________________________________
Мне в самом деле противен вид вспаханной, разоренной, изнасилованной земли. В этом смысле я – идеальный индеец. Мое индейское имя Скво Ободранные Губы (из-за дурацкой привычки в моменты сосредоточенности или когда нервничаю обдирать кусочки кожи с обветренных губ). Это дорациональный импульс – отвращение к перекопанным, вывернутым наружу внутренностям земли. Разум, конечно, говорит совсем другое, но мне всегда сложно с ним договориться. Из окна виден наш огромный огород. Маленькие гетто картофеля, шпината, моркови. Земля раздета и брошена голой у всех на обозрении. Ее одежда из дерна, цветов, мха беспощадно сорвана, вырвана с мясом и растерзана. Не могу примириться с ролью земледельца. Бережного собирателя – да, даже охотника, берущего только то, что необходимо для выживания. Но не земледельца. Однако всё посаженное растет. Все взошло и набирает силы. Свое, вкусное, напитанное человеческим трудом. Витамины для детей. Я не знаю, как с этим быть, видимо, никогда не решу этот вопрос. Но хуже всего – видеть весной бескрайние вспаханные колхозные поля. Это одно из самых удручающих зрелищ. И как же я люблю дикие луга! Когда луг еще спеет, там столько оттенков, цветов, диких злаков, столько стрекота и благоухания, какой-то бесконечный пир для глаз, для слуха, для обоняния, и ни один художник, пожалуй, не смог бы передать всю эту красоту. Разве что Левитан. Луг. Я выбираю луг. И лес, само собой.
__________________________________________________________________________
У Миши снова температура. И этот страх за него, страх за ребенка, что с ним может быть что-то серьезное, все что угодно, этим страхом окрашивается жизнь, каждая минута жизни, до тошноты, до обморочного состояния. Смотришь на цветущий жасмин, а видишь болезнь ребенка. Нужно что-то делать. Не могу так. Анализы будут готовы только через 4-5 дней. Может, лучше уехать в Минск. Тяжело думать о чем-то другом. Страх парализует, ничего невозможно делать. Даже любить.
_________________________________________________________________________
Дождь застал меня на грядке со шпинатом. Обрадовалась поначалу первым каплям, но очень быстро поняла, что вот-вот вымокну до нитки и смешно, как гусь, побежала по дорожке между грядками в дом, теряя по пути свои уродливые небесно-голубые резиновые тапки. По возвращении увидела смеющегося мужа, который подсматривал за мной в окно. И подумала о том, как меня видят другие. Я – смешная неуклюжая чудачка, аутичная белая ворона, но уверена, что у многих мой образ ассоциируется с женственностью, мудростью, материнством, мягкостью, нежностью. Ха! Этот образ живет как бы без меня, вне меня, я палец о палец не ударяю для того, чтобы он продолжал существовать, уж скорее наоборот. Но он существует, и значит, он нужен. Людям, не мне. Они проецируют на меня свои собственные качества (реализованные или нет), ожидания, фантазии, мечты. Какое место занимаю во всем этом я? Наблюдатель. Регистратор.
Муха сидит на клеенке и ест кусочек зефира. У нее смешная трубочка-хоботок. Еще три мухи вьются возле монитора. Миша залез в детскую ванночку и играет в матроса на лодке. Только что закончился дождь.
13. 06.
Утро наполнено тяжелыми мыслями о поездке в Минск: ехать – не ехать. Не могу решить. Температура у Миши 37,1, у него и в Минске такая часто бывала. И все-таки, вдруг что-то серьезное, а я просто тяну время? Тяжело с двумя малышами одной три часа ехать в автобусе, встретить некому, как с коляской на метро потом добираться, не знаю. В доме бардак. Убирать не хочется. Дописала проходную стихопрозу про серёжки:
Let it be
в мочках моих ушей
шесть незаметных отверстий:
первые два сделаны в салоне,
мне было семь или восемь,
и бабушка решила,
что пора становиться маленькой женщиной,
бах-бах из специального пистолетика,
и в ушах красуются
миниатюрные сережки-гвоздики,
с крохотным зеленым камушком
посередине.
четыре следующих
появились внезапно
в момент проверки себя на прочность,
проверки себя на подлинность,
это как ущипнуть себя за нос во сне,
чтобы понять,
спишь ты или нет,
жив ты или нет,
четыре маленьких дырочки
от старой швейной иголки
в пылающих жаром ушах,
немного крови, и это непередаваемое чувство,
лопающейся под напором иглы кожи,
четыре маленьких дырочки,
в каждой – по булавке –
мой вызов
нормам красоты,
нормам приличия,
нормам душевного здоровья.
последние пятнадцать лет
в двух первых дырочках
живут две серебряные сережки,
и ничего не указывает на те, тайные,
заросшие много лет назад.
но иногда,
когда я хочу почувствовать себя живой,
почувствовать себя подлинной,
почувствовать власть над этим случайно
выданным мне на постой телом,
я беру швейную иголку
смазываю ее спиртом
и нахожу полузаросшие тонкой кожей
отверстия
в мочках моих ушей,
и это чувство
лопающейся кожи –
так, наверное, распускается бутон,
я думаю о нормах приличия,
нормах красоты,
нормах душевного здоровья,
но победит только любовь,
вы знаете,
только любовь,
что бы вы там ни думали,
что бы вы там ни думали,
мои дорогие.
Всё – правда, действительно пару дней назад прокалывала уши (в местах, где они раньше уже были проколоты, но заросли) серёжкой по какому-то спонтанному ребяческому порыву. Теперь опять зарастают. Глупости, глупости.
Написала в фб, что еду в Минск, попросила помощи. Откликнулся добрейший человек – Алесь Емельянов: встретит, поможет добраться. Слава Богу! Поехали.
_________________________________________________
Сегодня приехали в Минск. Дорога была неожиданно легкой, Миша почти все время смотрел в окно и думал о чем-то своем, а Данька спал. Я волновалась, кажется, гораздо больше, чем дети. Удивительно, о чем может думать 4-летний мальчик все три часа в дороге, что проносится у него в сознании? Вспоминаю наши с бабушкой многочисленные поездки, которые стали для меня очень важными, формирующими, и мне невозможно представить себе детство без этих бесконечных поездов, автобусов, походов: в деревню в Гомельскую область, в Крым, Москву, Питер, по городам и местечкам Беларуси. Мелькающие пейзажи, мелькающие, летучие дорожные мысли, иногда глубокие, но все равно не задерживающиеся, проходящие по касательной, растворяющиеся в общем, немного грустном, но всегда предвкушающем что-то новое: «я еду». Непрерывная дорожная медитация, по окончании которой каждый раз становишься другим.
На Центральном автовокзале встретил Алесь Емельянов. Давно не встречала такого открытого, готового помочь, умеющего дружить человека. Для дружбы тоже нужен талант, и мне кажется, что у Алеся он есть. Не знаю, что бы я делала, если бы он мне не помог добраться домой. Миша в метро боялся отпускать мою руку, Алесь вез коляску и поднимал ее на лестницах, к тому же уже в подъезде оказался сломан лифт, и если бы не Алесь, я бы в жизни не затянула вещи, детей и коляску на восьмой этаж.
Дома. Хотя мне тяжело писать «дома». Удивительно, как быстро все меняется. Мы уехали из этой квартиры чуть больше месяца назад, и она успела стать совершенно чужой. Как будто нас там никогда и не было. Очень остро чувствую, что при всей своей внешней расположенности, нам не рады. Теряюсь, волнуюсь, никого не хочу стеснять. Дети, кажется, в порядке, им лучше, чем мне.
14.06
Целое утро пробыли в поликлинике, унылые очереди, унылые стены, суета, Мишка боится лестниц, в панике хватает меня за руку, отказывается идти по лестнице, не держась за поручень. Еще месяц назад все было нормально. Может, стресс? Хотя в остальном ведет себя, как обычно. Он большой молодец, отлично выдержал все очереди и осмотры, гораздо лучше, чем я. Пойти в поликлинику для меня – что-то почти невозможное, я на это способна, кажется, только ради ребенка, да и то не всегда. Почему они (учреждения, любые, в сущности, но в особенности поликлиники) отталкивают настолько? До тошноты, до невозможности, до желания задрать ножки, дрыгать ими в воздухе и кричать: «Не пойду, не пойду, не пойду!»
Вечером приезжала Оля Маркитантова. Пили пиво, потом перешли на дедушкино вино. Как же я люблю дедушкино вино! Это просто чудо, а не вино: ни капли спирта, ни грамма сахара, чистейший перебродивший виноградный сок. Выпили прилично. Опьянение мягкое, но глубокое. Очень много разговаривали. Оля читала вслух Лорку. Я впервые за долгое (какое же действительно долгое, годы!) время по-настоящему открылась. Возможно, даже слишком открылась. Оля мне очень помогла, и мне еще долго думать надо всем этим. Но здесь мой вечный вопрос: стоит ли обременять человека собой, становиться для него тяжестью, а не радостью и опорой? Думаю, что не стоит. Но как по-другому открыться, если внутри себя носишь свои камни, так открыться, чтобы эти камни не посыпались? Нужно встречаться с человеком на какой-то другой глубине, там, где и камни уже не важны, подплывать под них, и там – настоящий поток, и когда эти потоки сливаются, рождается настоящее общение. Но для этого нужно и тяжесть свою показать, сделаться уязвимым. Дружба – большое, редкое счастье, и те крупицы, которые нам даны, бесконечно важны.
***
Тот, кто Себя задарма даёт,
любит тебя любым.
перешагнув черноту и боль,
сдайся и полюби.
просто проходит любовь поверх,
а временами – под,
или ещё вот один пример:
кто втихаря обречённый всход
смелой рукой польёт?
кто на заре ветром сбитый плод
в мокрой траве найдёт?
15. 06.
Второе подряд утро в поликлинике. Да еще и похмельное утро! Миша не хотел сдавать кровь, пришлось тащить его за руку по полу, держа при этом другой рукой подмышкой Даньку. Сходили в ЛОРу, офтальмологу, инфекционисту. Сделали снимок легких. Никто ничего не слышит, не видит, не знает. Температура держится 37,4. Я совершенно разбита, очень устала, сил нет даже волноваться и придумывать страшилки (мое обычное занятие). Но почему-то растет уверенность, что ничего серьезного нет. Дай Бог, чтобы так.
16. 06.
Пришли анализы из Новогрудка и новые тоже готовы. По анализам Миша совершенно здоров, при этом температура держится, врачи разводят руками, проверили уже все, что только можно. Участковая педиатр назначила антибиотик широкого спектра в надежде попасть пальцем в небо. Бог его знает, может, и надо, я уже ничего не знаю и не понимаю. Очень помогает Юрина мама, приезжает, сидит с детьми, спасибо ей. Не знаю, как бы я без нее справилась. Мама с Сашей, как обычно, делают вид, что нас нет. Я сама удивляюсь тому, что меня это не перестает обижать, пора бы уже за столько лет привыкнуть, но мне раз за разом обидно за детей. Особенно за Мишу, он так тянется к бабушке с дедушкой, а они упорно его отвергают, даже на пять минут к себе не пускают, слова доброго не скажут.
Ходила на вечер Андрея Фамицкого и Жени Бесчастного. В степени рассеянности переплюнула даже саму себя. Перепутала не только время (пришла к 19 вместо 18-30), но и место. Приехала к музею Петруся Бровки, долго звонила в домофон и, когда поняла, что мне никто не откроет, почувствовала неладное. Позвонила Юре. Оказалось, что вечер проходит в музее Янки Купалы. Благо было недалеко, я за 10 минут добежала до места назначения. Пропустила первый акт, в котором Андрей читал свои новые стихи. Расстроилась, т.к. очень хотела послушать, как они воспринимаются на слух и как соседствуют при этом вместе. Зато услышала Женины новые стихи. На мой взгляд, Женя сделал большой качественный скачок. Не могу сказать, что мне были очень близки старые его вещи, но сквозь призму новых, с этого угла зрения, смогла принять и полюбить их. Значит, сегодня со мной случилось полное принятие Жени как поэта. Обычно, когда со мной это случается, мне становится интересно все творчество автора в целом, и слабые его тексты, и хрестоматийные, само движение его поэзии, рост, поиск, и уже нет чего-то неважного, лишнего. В общем, меня это радует.
Людей было много, в основном, знакомые лица, но были и те, кого не знаю. Атмосфера понравилась, теплая, сосредоточенная. Люди слушали. В общем, по-моему, все получилось.
17. 06
Какое-то растущее чувство глубокого, с трудом переносимого одиночества. Неприкаянности, неприспособленности. Глупый, бездарный день. Начали с Мишей антибиотик, температура уже через два часа упала до 37. Действует? Но на что?
18. 06
Ха-ха! У нас никогда не бывает по-человечески. Подхватили вирус в поликлинике. Кашель, насморк, боль в горле и ломота в теле. У всех троих. Боже, когда это закончится!? Такая жесть, что даже смешно. Ну что ж, поболеем еще. Зато Мишина температура пришла в норму, значит, антибиотик работает, знать бы еще, что мы лечим. Эх, вот бы этот вирус не дал осложнений, у меня правда-правда нет больше сил, я маленькая и хочу к маме на ручки.
* * *
если вы большие дети
не ходите за деревню
там бабайка
злая бабка
волк голодный
лес холодный
вездесущие клещи
гром гремит
несутся тучи
дети дети
дома лучше
не ходите никогда вы
за деревню погулять
унесет вода речная
заклюет большая птица
будет страшная собака
по дороге догонять
дети дети
что ж вы дети
не хотите маму слушать
вы совсем уже не дети
Бог вам в помощь
а в миру
пострашнее всякой сказки
безнадежнее и злее
дети нежные
большие
не ходите за деревню
мама с папой не спасут
__________________________________
Прочитала наконец-то книгу Алеся Емельянова. Очень хорошее, теплое, родное даже чувство, впечатление.
19. 06
Самочувствие такое, что невозможно встать с кровати. Однако вставать приходится, и все делать, кормить, поить, лечить, гулять. Смысла сидеть в Минске нет, но и ехать сил нет. Нужно подождать пару дней, но мне уже не терпится вернуться в деревню. Кажется, я начинаю ее ценить. Спасибо моей чудесной бабушке за этот дом, она святой человек. Почему я не умею благодарить? Почему так редко испытываю настоящую, глубокую благодарность? Почему сосредоточена на себе и своих таких типовых для человека (всего лишь человека) проблемах? Разве это то, что действительно важно?
у желтой дороги
_
у желтой дороги
стоит чертыхаясь
сухой почерневший
прохожий мужик
в тоске комариной
бросает окурок
в сухую траву
три раза плюет на дорогу
и дальше идет и идет
_
проезжий нестарый
привычно бездумно
лупит лошадку
по рыжим бокам
на дне ее черных
влажных глубоких глаз
такая тоска всесветная
такая любовь-обида
дурак-человек
над сонной деревней
звенит комарье
_
в желтом закате плывущие тучи
в чернильную бездну плывущие тучи
в желтом обмане засухи жаркой
ярость последняя вечер над миром
ясность кристальная
тихая кроткая рыжая Маша
грива седая
на робком ветру
_
в жару насекомую
вечером душно
коровьим навозом
распаренным духом
дорожною пылью
игольчатым звоном
наполнен нестынущий воздух
и ноет душа
как огромная кость
стоит чертыхаясь
у желтой дороги
20. 06
День был очень насыщенный. Чувствовала себя ужасно, зато написала четыре стихотворения. Вот три из них (четвертое, кажется, совсем неудачное):
***
Растет тишина между нами,
и в ней поселяются звуки:
скрип мебели, шум заоконный,
и чей-то закадровый голос,
и в ней поселяются вещи,
кофейная чашка и книга,
раскрытая на середине,
и каждый в обнимку с собою,
но все-таки явственно вместе,
и тихо, как будто над миром
повисло воскресное утро,
и ясность, и общность, и зрелость.
***
У подъезда реанимобиль,
что еще сказать про бренность тела?
Отстрадал, отмучил, оттрубил,
и душа, как будто по грибы,
с первой электричкой отлетела.
Вот идут две толстых медсестры,
обе пАхнут луком и селедкой,
краснощеки, на язык остры,
Боже мой, по правилам игры
от врача пахнЁт тоской и водкой.
А в подъезде утренняя грязь,
на носилках с пятого без лифта,
чертыхаясь, страшно матерясь,
понесут, похмельны и безлики.
У подъезда реанимобиль,
у кровати вечная картина:
баба воет: – Ты меня любил?
И душа летит по серпантину.
***
О. К.
Помнишь, Оля, как мы убегали
от ментов по весеннему льду,
и динамик орал «Хали-гали»
в том две тысячи первом году?
С банкой пива по Свислочи, вмерзшей
в центр города, в память мою,
мы с тобою такие хорошие,
хочешь, я тебе Янку спою?
По тринадцать, и жизнь представлялась
чем-то важным и стоящим сил,
и горела некнижная ярость
и прекрасное «Иже еси…»
Оля, Олюшка, тетя чужая,
незнакомая женщина, я
на вокзале тебя провожаю,
но хранит тебя память моя
этой девочкой в клёпаной куртке.
Из твоих замерзающих рук
я докуриваю окурки
и серебряный крестик беру.
21. 06
В ночь с 20 на 21 июня была земляничная луна. Совместилось равноденствие и полнолуние, очень жаль, что я в городе не смогла увидеть. Зато предвкушаю, как приедем и пойдем за земляникой. Завтра уезжаем. Вставать очень рано.
22. 06
Дорога была тяжелая. Жарко, душно в автобусе, сторона солнечная, дети вертелись и капризничали. Но доехали, и слава Богу. Мне очень нужна была эта поездка в Минск, чтобы понять, как хорошо в деревне, и как хорошо иметь свой дом. И все мое предыдущее нытье – от… не знаю чего, но это глупость, паникерство, непластичность, нежелание меняться в ответ на меняющуюся жизнь. В Минске было плохо, нет, дело не в самом городе, плохо было в родительской квартире. Не должно два поколения жить вместе в городе в такой тесноте. Когда жили так в деревнях, там по-другому все было – выходишь – простор, воля. Не сидели сутками, набившись в доме. А если сидели, то нет в этом ничего хорошего. От тесноты и невозможности по-своему организовать быт портится характер, человек живет с постоянно высоким уровнем стресса и, кроме того, он, человек, не растет, и это очень и очень плохо. Если ты хочешь изменений, смени место. Закольцованность, повторяемость быта, отношений, это вечное кружение в колее привычки, обусловленности, из этого очень тяжело выбраться. Мама ясно дала мне понять, что это ЕЕ квартира, мы всех раздражали, Саша придирался, но их тяжело обвинять. Они тоже хотят сами, без нас. Не знаю, как мы будем возвращаться зимой, и что из этого выйдет. Особенно, если не найдем работу. Здесь вообще тупик.
Как вырос за полторы недели огород! Поменялся до неузнаваемости. И уже даже так меня не раздражает. Да что там, даже нравится. Вот-вот зацветет картофель. Вырос огромный, нечеловеческий просто какой-то шпинат, салат не сильно отстает, лук, чеснок, все выросло. Зелено и очень даже симпатично. Юра сделал для детей песочницу, вбил по кругу деревянные колышки в землю, как будто низкая такая сплошная оградка. Получилось очень здорово, и там, в глубине участка под яблонями, приятно находиться.
Ходили вечером за земляникой. Какая красота кругом! А земляника на склоне – это вообще чудо. Дети сами собирали с кустиков ягодки и ели, я набрала чуть больше, чем пол-литра. Вернулись довольные и счастливые уже ближе к десяти вечера. Земляника – это чудо Божье, прекрасная, невероятная. И именно с куста. Чуть постоит – уже не то. Не тот вкус, не то ощущение блаженства. Вкус, запах, все идеально. Эх. Помню, как бабушка, когда мы с ней были на Балтийским море, на Куршской косе, каждое утро, пока я спала, собирала для меня в лесу стакан земляники. Так что это все бабушка виновата в моей, надеюсь, взаимной любви. Вот-вот пойдет черника, нужно успеть откормить детей ягодами.
23.06.2016
Думаю о верлибре. О том, что делает верлибр стихом, и как чуткий читатель понимает, что перед ним именно стихотворение, сказано тысячу раз. При всей любви к рифмованному ритмизированному стиху, я все чаще замечаю, что голос мой пробивается именно в верлибре, именно так я «звучу». С некоторыми исключениями. Но, по крайней мере, это не срифмованное по правилам куплетное стихотворение. Я поняла это, написав после долгого перерыва несколько на некий коллективный взгляд неплохих силлабо-тонических стихотворений. И они мне в итоге почти чужие. Я не знаю, как мне передать это чувство, это даже не ремесленная «сделанность», я вообще этим стараюсь не грешить, а, скорее, чужой голос во мне, т.е. я говорю, совершаю некое высказывание, но в этом высказывании не пульсирует «моё» и «Другое», но есть некое общее. Мои рифмованные стихи нравятся большему количеству людей, в них я гораздо больше уверена, их я читаю на лит. мероприятиях, но среди них, может быть, наберется с десяток действительно дорогих моему сердцу сейчас стихотворений. И мне это грустно, потому что я, вообще-то, не такой уж ярый поклонник верлибра. И проблема, с которой я сама сталкиваюсь, оказываясь в ситуации, когда не ведет классический (потому что другой, внутренний, есть всегда, и в верлибре, и даже в прозе, да и в самом говорении) метр и рифма – необязательность речи. Т.е. слова не спаяны так, как они спаяны в силлаботонических стихах, от замены слова стихотворение не рушится, слова не врастают так в ткань, в кожу стиха, их почти всегда можно заменить другими. И вот это как раз неправильно, потому что за этим идет следующее – необязательность самого стихотворения, его летучесть, похожесть, даже неотличимость от других верлибров. Но эта же проблема оборачивается и великой мощью верлибра, в котором все на месте, концентрированного, незамутненного, свободно парящего в пространстве сгустка, стихотворения, ставшего маленькой вселенной. Такова поэзия Целана, к примеру. Или предельная точность Айги, который идет на коверкание языка, далекое от поэтического, на ломку, некрасивость речи ради точности передачи Сущего. Но хороши и «летучие» верлибры Драгомощенко, создающие некую очень родную, знакомую, а вместе с тем преображенную картину реальности. И почему-то в верлибре мне удается быть искренней, а в классических стихах я прячусь: за мысль, чувство, идею, эмоцию, концепцию, за что угодно, но там мало меня. А может быть, и должно быть мало? Может быть, дистанция необходима для того, чтобы смочь получше разглядеть? И не стоит превращать стихи в дневниковые записи, памятные открытки, зарубки на память? Поэт не равен самому себе, не должен быть равен. В стихах мы часто больше, шире, через нас проходит и остается в стихотворениях то, до чего нам реальным, возможно, никогда не дорасти. Но вранье ли в таком случае стихи? И вот я уже совсем не о верлибре думаю
А день сегодня был невероятно жаркий. В деревне не пишется. Возможно, это связано с тем, что здесь не хватает праздности, ум постоянно занят: нужно сделать то и это, убрать, приготовить, полить, собрать, заготовить, помыть… В городе проще, но лучше ли? Думаю, я просто еще не научилась совмещать эти вещи: писание и деревенский быт. Но жизнь идет, здесь идет жизнь, природа меняется буквально каждый день, потрясающая красота кругом. Холмы уже совсем другие, чем две недели назад. Я бы разделила лето на две фазы – лето до солнцестояния и после. Еще неделю-две назад цветность в природе была совсем другая, сочная, преобладал нежный зеленый, салатовый, а из цветов – фиолетовый, сиреневый, розовый, кругом было море колокольчиков и каких-то незнакомых мне, но прекрасных цветов. Сейчас много желтого и белого. Но я приметила чудную полянку розового клевера, в остальных местах он уже темнеет, отцветает. Луг спеет, он уже даже и не зеленый, вглядишься: столько желтого, красного, коричневого, невероятное количество оттенков, вот бы написать маслом! Наверное, до конца своих дней не смирюсь с тем, что погубила свой талант. А ведь был талант, был! Но теперь не могу, не могу с нуля, нет времени, сил, мужества, дерзости. Нет веры. Но временами до боли хочется рисовать. Просто сесть и, как аутист, уйти с головой на неделю, две, месяц, забывая и есть, и пить. Но у меня дети, и им нужна мама. На том месте, где у меня сидит желание рисовать, висит огромный чугунный замок, блок какой-то в сердце, через который сама не могу пробиться. И снова все детское тяжелое лезет, как будто ящик Пандоры открываешь. Не надо.
24. 06
С самого утра стоит густая, неподвижная жара. Зато все кругом поет и стрекочет. Юра искал на краю участка, за сараем, доски для уличного стола, а нашел аккуратное гнездо из соломы, в котором лежало шесть крупных розовато-бежевых яиц. Яйца оказались утиными (мне пришлось съесть одно, чтобы это определить), по всей видимости, одна из соседских уток решила уединиться и нашла себе укромное местечко за нашим сараем. Прочитали, что утка может снести только одно яйцо в день, значит, либо она была там не одна, либо приходила уже шесть дней подряд. Но тогда странно, что Юра раньше не заметил, он туда периодически заходил и говорит, что ничего не было. Загадка. Соседям, конечно, не говорили. Вот бы и дальше так! И курочки чтобы тоже. Так ведь можно и на продуктовое самообеспечение перейти. Яйца утиные вкусные, более жирные, чем куриные, а у желтка такая нежная бархатистая консистенция. Странно, что в деревнях не очень принято их есть.
Все думаю, что делать со шпинатом, кто ж знал, что его столько вырастет! В шутку говорю Юре, что у меня шпинат головного мозга. И правда, ну вот что с ним делать?! Закатывать не хочу и не умею, морозилки нет, сушеный никто не ест, а свежий можно десятерым неделю есть на завтрак, обед и ужин, и все равно останется. Соседи отказываются, не едят зелень. И вот ведь странно, люди всю жизнь живут в деревне и не воспринимают зелень как еду. Но каждому свое. Я на их убитую свинью, которую они смолили прямо во дворе у нас на глазах, без отвращения и жалости смотреть не могла. А у них не жизнь без сала. И вообще, здесь какая-то беда просто с отношением к животным. Лошадей бьют, кулаком в грудь, орут на них. В гусей палки с размаху бросают. Мат стоит трехэтажный. И не только наши соседи, все вообще деревенские. На них всех какая-то печать потаенной агрессии, разговаривают нормально, особенно когда трезвые, а в глазах ярость какая-то дикая, неосознаваемая. Темные все. Деревенские ведь очень разные бывают, и пьющие в том числе очень разные бывают. А здесь даже в непьющих есть что-то антихристианское, какая-то общая вина на них, что ли. Я поначалу не могла понять, откуда такое впечатление, что не так, и грешила на свое воображение и особенность восприятия, угол зрения. Но потом вспомнила, что здесь есть две животноводческие фермы, и все, кто работал или работает, работают именно там. А человек, мне кажется, не может не повредиться хоть слегка в психике, если день за днем мучает живых существ, видит в какой грязи, тесноте и убожестве они живут. Что-то черствеет, отмирает со временем, тогда как глубоко внутри прячется латентная агрессия. Это все очень спорно, конечно, и никаких доказательств нет, кроме внутреннего чувства, но я никак не могу от него отделаться.
Уже в начале десятого обнаружила на огороде соседку, хитрую Иру, которая к моему неподдельному ужасу обсыпала нашу капусту какой-то дрянью, дустом, как оказалось. Я выбежала к ней и услышала неподдельно добрососедское:
– Ой, лучше отойди отсюда, эта штука очень вредная, и укроп с этой грядки не ешьте вообще, лучше с другой ешьте, а то отравитесь.
– А капуста, – спрашиваю, – капуста-то нормальная будет?
– Да не переживай ты, все нормально, а то ж ее сожрут и вообще никакой не будет, вот видишь, — и показывает мне пакет с белым порошком, — сколько у меня еще осталось. Только детей, Олька, не подпускай!
Это финиш. Экологическое сельское хозяйство, чистые продукты со своего огорода. Все пошло прахом. А рядом – о, ужас! – чеснок, листовой салат и шпинат, которые я каждый день кладу в салат, и одно легчайшее дуновение ветерка распылит этот злосчастный дуст на весь огород. Ох уж эти сердобольные соседи. Я не удивлюсь, если они по осени, пока мы спим, нам все тут гербицидами польют (таки выражали уже готовность). Это вообще мое большое деревенское удивление – они тут все поголовно пользуются химией, и это абсолютная норма, даже не задумываются о том, что что-то может быть не так. Короче, сегодня под покровом ночи Юра пойдет смывать дуст с капусты. Капусту, скорее всего, после всего, что с ней случилось, мы есть не будем, зато, надеюсь, спасем чеснок и зелень. И вот да, это то, о чем приходится думать и чем приходится заниматься. На столе лежит ужасно притягательный Фернандо Пессоа во вкусной апельсиновой обложке, но читать уже нет сил. Начало одиннадцатого, дети только заснули, а дел еще невпроворот. Прости меня, Фернандо, и ты, поэт Ольга Злотникова, меня прости.
25. 06.
Юра косил крапиву позади дома, там, куда сливается в канавку вода из кухни, и неожиданно я увидела на том месте, где только что была крапива, лягушку, поедающую червяка.
_______________________________________________
подкожные реки с шумом несут красную воду
вода проходит по малому и большому кругу
и возвращается в прежние русла
вода течет и возвращается
в поющую тишину
плотного тела
под подушечками моих пальцев
стучащих по клавиатуре
немного красной воды
если уколоть пальчик
покажется маленькая наглая капелька
будет расти, наполняться
пока не оторвется, на долю секунды задержавшись в воздухе
не распластается на скатерти – тоже смерть формы
/тела капли/
так свершается переход
и вот уже мальчик вытирает стол салфеткой
бежит к умывальнику
полощет салфетку в воде
и немного моей крови
проходя по пластиковому шлангу под умывальником
уходит в землю за домом
где вчера я впервые в жизни видела лягушку
поедающую червяка
часть его
торчала у нее изо рта
и извивалась
лягушка пыталась его проглотить
но он выбирался обратно, сворачиваясь в кольцо
это было завораживающее зрелище
выпученные глаза лягушки
и розовый червяк, предельно живой
зрелище почти невыносимое
поэтому я ушла
поэтому я осталась
/что на самом деле одно и то же/
Ходила за черникой на холмы. В жару, с 10 до 13 часов, попала под конец в самое пекло. Но, оказывается, даже в жаре есть своя прелесть, марево, нереальность реального, икона огромного черничного куста на холме, эпифания пейзажа и каждого отдельного растения. Прекрасные камнеломки, цветущий невероятно пахнущий чабрец, белые и удивительные желтые ромашки, заросли вереска, зацветающий зверобой, редкая земляника в траве. Непрерывная трехчасовая медитация. Впервые в жизни попробовала вслух читать Иисусову молитву, собирая чернику, было невероятное состояние полноты настоящего момента, наполненности жизни. Черника еще с большего зеленоватая, так что обязательно пойду еще. Набрала литра четыре, очень устала, но была невероятно счастлива. На обратной дороге срезала немного зверобоя на засушку и желтых ромашек в букет. Шла счастливая.
26/06
+32, жара.
* * *
у дощатой скамейки
вьюнок собирает солнце
в белые чаши,
младший сын
наблюдает бабочку,
он говорит: бАбака!
и лицо его расцветает:
лето мое в зените.
27.06.
Поняла вдруг, что если человека любишь, то принимаешь его целиком, голого, грязного, больного, ошибающегося, лживого, страдающего, пьющего, матерящегося, плачущего, убитого горем, радующегося, счастливого, неряшливого, смешного, грустного, растерянного, злого, раздавленного, окрыленного, Другого. И если не все это вместе, то и не любишь вовсе. Вот если ноги готов ему мыть, утку за ним выносить, памперс менять, сопли вытирать – значит, любишь. Там, где начинается брезгливость, заканчивается любовь, или она вовсе не начиналась. И вот вспоминаю всех дорогих моему сердцу людей и понимаю, что так и есть – и в горе и в радости, не только в супружестве. И неожиданно для себя понимаю, что не всех, кого считала всегда, что люблю, люблю на самом деле. А некоторых далеких, малознакомых, в общем-то, – люблю и принимаю. А в идеале – всех любить, всем служить. Это когда каждому встречному готов ноги целовать и раны его лечить, и цветами осыпать, и лицо покрывать поцелуями. Учиться и учиться.
28.06
Сегодня утром мама забрала на почте посылку из Кыштыма, первые 50 экз. моей первой серьезной книжки. Немного странно, что она, книжка, там, в Минске, а я здесь. Поэтому никаких особенных эмоций не испытываю. Надеюсь, что остальные экземпляры тоже дойдут и можно будет осенью сделать презентацию. Важное от мамы: она прочитала книгу и очень тепло о ней отозвалась. Маме никогда особенно не нравились мои стихи, она строга и субъективна, скидку на родственные связи не делает, поэтому услышать похвалу от нее для меня вдвойне ценно и неожиданно. И еще любовь, с которой она говорила.
Со вчерашнего вечера испытываю почему-то какое-то необъяснимое внутреннее беспокойство, от этого долго не могла заснуть, а сегодня хожу сама не своя. Причин, ни внутренних, ни внешних, не нахожу. Может, плохо ищу?
29/ 06
Составила примерный список Данькиных словечек полуторагодовалых:
Кот
Бада, вОда, Ода – вода
Томи – бабушка Тома
Гая – бабушка Галя
Мама, папа, деда, баба
Сиёя – дядя Сережа
МОя, муя – муха (очень, кстати, их боится, и произносит «мОя» всегда со слезами в голосе)
Пыль
Такта – трактор
КитО – колесо
Би-би – машинка
Дом, домик
Пока
Мини, Мина, Мика – Миша
Апта – лопата
Апта – шапка, кепка
Ката-ката – коляска, кататься
Пой, пить – пить
Тикок – чаёк
Ибки – рыбки
Оля, Юя (Юра)
Га-га-га, ко-ко-ко, му-му-му, гав-гав, бе-бе, ме-ме
Ам – кушать
Пать – спать
Ти-ти
Нон – нос
Бам, бах – упал
Пэ-пэ-пэ, пи-пи-пи – как мышка
Попа
книга, нига, гиги
дада – дядя
нОга, нОгта – нога
пити – печенье
баби, бака, бабака – бабочка
вака, вавака – динозавр
кая – камень
ука – рука
паки – пальчики
агда, аги – ягода
апка, аби – яблоко
пака – палка
буки – бутерброд
бука – булка
еп – хлеб
бака – байка
мака – майка
танИ – штаны
доды – звезды
коп – телескоп
муки – мультик
кая – камень
ок – волк
кипка, птипка – птичка
дои – дождь
мококо – молоко
исё – еще
дидидин – крокодил
ай – зайчик
кикека – котлета
писисось – пылисос
В голове сегодня удивительно пусто, бездарный день. Быт затягивает в воронку, из которой нужно вытаскивать себя за волосы. Плохо себя чувствую, когда не удается сходить погулять. Удивительно, как одна, даже короткая прогулка, может все менять! Мне это необходимо, как воздух: видеть, чувствовать мир вокруг, не замкнутый мир квартиры, дома, участка, а бесконечный, бескрайний, притягательный, опасный, наполненный воздухом, свободный, живущий по своим законам, внешний мир. Смотреть вперед и видеть новое, дышать другим воздухом. Стоит даже один день не сходить погулять, как я начинаю вянуть, становлюсь заземленной, ворчливой, раздражительной. В общем, мне нужно себя выгуливать, меня нужно выгуливать. Это должно быть правило номер один. А в городе иногда неделю не выходила. Боже, какая невыносимая я делалась! Завтра нужно найти время на заготовку иван-чая, потом будет поздно. И сходить за черникой. Глупо, что она пропадает, а мы никак не выберемся.
30.06
Заканчивается июнь. Начинается зрелое лето. Снова вернулась жара. Всё потихоньку спеет: отходит на второй план ранняя зелень, цветет картофель, набирают силу маленькие кабачки, уже висят на ветках помидоров первые миниатюрные помидорки, всё краснее и краснее становится смородина, малина, черешня. Думаю о том, что некоторые фундаментальные буддистские идеи можно с успехом приложить к человеческому быту, в бытовом переложении это – круговорот привычного, зона комфорта. Вырваться, освободиться можно только покинув эту зону, сменив декорации. Несчастье, боль, страдание тоже может (и это постоянно происходит) быть зоной комфорта, как и собственные комплексы, душевные травмы, пороки. Страшнее всего – встреча с новым, прежде всего, с собой новым, встреча, открывающая глаза, обнажающая убожество настоящего, встреча, после которой уже нельзя оставаться прежним. Сила привычки. Притяжение угасания. Смерть. Сколько жизней затягивает в эту воронку: привычного опыта, привычного себя, знакомого до тошноты, до отвратительной и опьяняющей невозможности встать с дивана, сказать себе: встань и иди! Иногда человеку бывает достаточно встряски, катаклизма, мелькающей вдалеке экзистенциальной бездны, чтобы стряхнуть с себя паутину привычного, иногда – ничего уже не помогает. Природа живет, движется бессознательно, к этой бессознательности, предсказуемости, механической заданности во всем постоянно скатывается человек, но человек призван к другому, он никогда не будет по-настоящему счастлив в этом сонном недобытие: график, расписание, работа, офис (о, истинный ужас!), долг, планы на будущее, кредит, ипотека, всё по полочкам, всё как удобно, как лучше, как правильно. Это не жизнь, это сон о жизни, бессмыслица, майя. Христос призывает нас покинуть зону комфорта, забыть о ней, только так мы обретем подлинность, бытие, как бы станем, тогда как в зоне комфорта мы еще не вполне есть. Полнота, бытие здесь-и-сейчас отрицает какой бы то ни было комфорт, заданность, мы голые перед бытием, беззащитны перед холодом, голодом, злом, смертью, но вместе с тем свободны и сильны какой-то невыразимой силой, правы. Подставь другую щеку, будь свободен. Люби. Только это и есть жизнь, только для этого и стоит жить. А не класть себя в гроб обыденности в тридцать лет, как многие. Не дай Бог.
И какая ответственность родителей перед детьми! Это самая, наверное, сильная инерция – инерция рода. Бесконечно воспроизводимые родовые сценарии, поколения несчастных, не могущих вырваться. И как бы силен, дерзок, светел, горяч ты ни был, с этим непрестанно нужно бороться – скатывание в судьбу родителей, бабушек и дедушек. Поэтому так важно вовремя покинуть гнездо, оставить отца и мать своих, не прекращая их почитать, т.е. любить и принимать. Уехать из родительского дома. Без этого невозможно становление. Особенно для мужчины. Бывают, конечно, исключения, когда дети посвящают свою жизнь страдающим тяжким недугом родителям, но это уже другое, это подвиг, служение, в этом, теряя себя, обретают. И не каждому дается такой крест и такая благодать. Думаю в этом контексте о себе.
ОНИ ГОВОРИЛИ
– все через это проходят, – они говорили, –
вначале брыкаются как молодые лошади,
уходят без спроса,
курят по старым парадным,
спят на чужих матрасах,
с рыжими пятнами, с дырами от окурков,
знают восемь аккордов
и много десятков песен,
которые можно сыграть на восьми аккордах,
пронзительных чистых песен,
прекрасных и честных песен,
нищи и счастливы,
искренны и несчастны.
пьют по утрам пережженный кофе
на коммунальных кухнях,
смеются как птицы, клюют зерно мира,
любят так любят,
летают над морем – пиить!
все через это проходят, – они говорили,
лица их были из ваты,
тела их точил червь скуки,
смерть забрала их не забирая,
они исчезали в тумане,
и мне было страшно
однажды утром,
глядя в зеркало,
увидеть их пустоту на своем лице.
______________________________
Юра собирает жуков с картошки. С утра в голове крутится любимое у Пуханова:
* * *
Боже, храни колорадских жуков,
Не отдавай их на милость
Из полосатых твоих пиджаков,
Бережно сшитых навырост.
Дай им картофельного молока –
Чаши они не осушат.
И к сентябрю унеси в облака
Их шелестящие души.
Жалко их, красивые такие в своих пиджачках. А какая ужасная, мучительная смерть: угасать в банке с водой, кишащей отчаявшимися спастись собратьями. Медленная, жуткая смерть. Но если не выращивать картофель, то покупать все равно нужно, т.е. чужими руками их убивать. Это даже хуже… Не могу придумать, как по-другому. Вспоминаю историю, которую рассказывал митр. Антоний Сурожский о том, как молитвенно попросил мышей уйти, и они ушли. Может быть, мне жуков попросить? Веры во мне мало, великая вера нужна. Как прожить так, чтобы минимизировать вред, приносимый живым существам? Если бы это было позой, этической заморочкой! Но это свое, родное, подкожное. Я, на свою голову, такая уродилась. Бабушка рассказывала, как еще совсем маленькой, я уже норовила посадить в землю каждую веточку, прутик, цветок. Я проращивала каштаны, веточки вербы, заставляла бабушку ехать за город, чтобы все это дело высаживать. Не выбрасывала высохшие букеты, меняла им воду, и однажды у меня пустила корни высохшая два года назад роза (чудо!). Я высиживала магазинные яйца, заворачивала их в одеяло, хоронила выпавших из гнезда птенцов, кормила помойных котов, таскала домой котят. Я даже камни жалела и приносила их домой! Честно говоря, и сейчас так делаю – тащу в дом все камни, которые мне приглянутся. Вот, стоят прямо на столе – любуюсь И каждым камнем могла рисовать, бабушка говорит, что у меня рисовали абсолютно все камни. А мягких игрушек я каждый вечер перед сном усаживала вместе, чтобы им не было одиноко. И брала их к себе в постель по очереди, чтобы не обижались. Апогеем этого жалостливого мировосприятия стала покупка в ГУМе бракованного безухого резинового зайца: потому, что жалко, потому, что если не я, то никто не купит, а ему одиноко, больно и обидно, он же не виноват, что он такой. И никакие уговоры бабушки не помогли. К слову, я до сих пор храню большинство из своих детских игрушек (а те, которых уже нет, просто успела незаметно выбросить или отдать мама), просто не могу их выбросить. (Мало того – я до сих пор тягаю – к всеобщему ужасу – игрушки с помойки, потому что для меня это невыносимое зрелище – какой-нибудь брошенный плюшевый медведь). Потом, лет в девять, был весь кривой меховой щенок с глазами-пуговицами, купленный у бабули в парке Горького, куда меня впервые в жизни повел отец (какое было счастье!) покататься на аттракционах. А лет в четырнадцать я вместе со школьной подружкой (надо было нас видеть: две не вполне трезвые девочки-подростка, все в заклепках, значках, в тельняшках и косухах, с немытыми волосами!) стреляла деньги у прохожих на вокзале, чтобы покупать у древней бабули в переходе метро уродливых, невообразимых расцветок попугайчиков, кое-как сшитых из кусочков искусственного меха. Так мы купили всех – пятнадцать, кажется, штук.
В детстве (да и сейчас, что уж там) я могла реветь над отломанной мальчишками веткой и чувствовать каждой клеткой тела, что дереву больно, горевать над сорванным цветком (для меня и сейчас трагедия, когда мне дарят цветы, но я никому не признаюсь). Мне даже комаров просто так убивать жалко, только если уже присосется, зараза. Юрина мама запросто растирает между пальцами найденную на грядке жирную личинку или жука, а у меня кровь стынет в жилах от этого действа. И ведь она чудесная женщина, и с ней всё в порядке! Это со мной по жизни что-то глобально не так. А чего стоит садистское приспособление – клейкая лента для ловли мух, где они медленно и мучительно умирают, и так невыносимо жужжат, копошатся перед концом. Прихлопнуть, когда совсем допечёт – да (хотя я так не делаю, я в обморок упаду, если размажу муху, чёрную работу обычно выполняет Юра), но лента! Повесили мы однажды по всеобщему настоянию такую в Динаровичах – она до сих пор у меня перед глазами стоит. Кто-то скажет (да ладно, большинство на самом деле), что есть в этом что-то патологическое, и я, наверное, не стану спорить. Но оно свое, родное, это мироощущение, и я ни на что его не променяю. Оно позволяет мне чувствовать бесконечную ценность каждой жизни, и принимать, и любить, даже уродливое, смешное, болезненное. По отдалению от этого чувства я всегда угадываю удаление от себя, потерю себя – вот если не жалко, значит, плохо всё, очень плохо. И еще подумалось, что это, возможно, что-то очень женское, я не встречала такого в полной мере у мужчин.
__________________________
Юра собрал литра два черники. Вкуснотища! А сосед принес на ночь глядя трехлитровую банку стыренного на ферме молока. Будет завтра пир!
01.07
Мне жалко отказываться от рифмы. Может быть, это просто такой период. Но я как поэт реализуюсь сейчас в чем-то промежуточном, мне интересно давать форме быть частью содержания, не держать ее в узде, рифмовать, когда рифмуется, использовать разные ритмические рисунки и их отсутствие в теле одного стихотворения, искать созвучия. Мне кажется, что так говорит со мной мир: там у кузнечиков свой ритм, здесь птица поет по-своему, ручей течет, мультик по компьютеру орет, ребенок плачет, листва шелестит, и все это вместе – одно большое стихотворение.
***
…солдатик-холм острижен догола,
по всем страницам атласа растений
трава безжизненная пролегла.
о, волосы, в которых жизни нет –
давным-давно пора стряхнуть с предплечий,
с груди и шеи, со спины моей,
с меня-холма на кафельную плитку
или газету свежих новостей,
за столько лет живым поднадоевших.
солдатик-холм острижен догола:
он отряхнется и продолжит жить,
и у него теперь своя война.
вот так и нас однажды подсекут,
проснется солнце, выйдет на прогулку,
а нас как не было, и мир совсем другой,
и мир все тот же, если присмотреться –
Прочитала прекрасное у Лорки:
Пока поэт не ищет освобождения, он может благоденствовать в своей раззолоченной нищете. Все риторические и поэтические школы мира, начиная с японских канонов, предлагают богатейший реквизит закатов, лун, лилий, зеркал и меланхолических облаков применительно к любым вкусам и климатам.
Но поэт, который хочет вырваться из вымышленных границ, не жить лишь теми образами, что рождены окружающим, ¬ перестает грезить и перестает желать. Он уже не желает – он любит. От «воображения» – духовного продукта – он переходит к вере. Теперь все таково, потому что оно таково, без причин и следствий. Нет ни границ, ни пределов – одна упоительная свобода.
«О воображении и вдохновении» (из речи, произнесённой в 1928 году в мадридском Лицеум-клубе)
И еще вот это оттуда же:
Миссия у поэта одна: одушевлять в буквальном смысле – дарить душу.
Только не спрашивайте меня, что истинно и что ложно, поскольку «поэтическая
правда» – это фраза, смысл которой зависит от говорящего. То, что
ослепительно у Данте, может быть безобразным у Малларме. И конечно, ни для
кого не секрет, что поэзия влюбляет. Никогда не отговаривайтесь «это темно»,
потому что поэзия проста и светла. Но это значит, что мы должны всеми
силами, всем, что есть в нас лучшего, домогаться ее, если хотим, чтобы она
далась в руки. Мы должны уметь полностью порвать с ней, и тогда она сама
падет нагая в наши объятия. Чего поэзия не терпит ни под каким видом – это
равнодушия. Равнодушие – престол сатаны, а между тем именно оно
разглагольствует на всех перекрестках в шутовском наряде самодовольства и
культуры.
_______________________________________________
***
1.
июль явился бабочкой в окно,
скорее цветом, чем прикосновеньем,
скорее тишиной, чем…
перед грозой такая тишина!
а мы смогли бы бабочкой в просвет
из своего присутствия молчать:
намёком, взмахом,
жизнью смерть поправ,
смотреть из глубины цветов и трав?
лучась, как детство, явленное нам,
чтоб стать надеждой,
хижиной дощатой
в запутанных темнеющих ветвях
(как хорошо сбегать туда в июле!)
не забирай меня отсюда, смерть!
2.
– а если я умру, – спросило детство, –
зачем тогда кузнечики в траве?
– а если я умру, – спросила юность, –
зачем тогда жасмин перед грозой?
– а если я умру, – спросила зрелость, –
зачем тогда налитые плоды?
– а если я умру, – спросила старость, –
зачем тогда вязание и сон?
– а если я жива, – спросила смерть, –
зачем тогда меня вы так боитесь?
и человек, смущенный, замолчал,
потом чему-то долго улыбался
в густые седоватые усы.
а рядом с ним, как мать, сидела смерть
и гладила младенческие кудри,
и называла именем домашним.
Сегодня не 94-м году жизни умер прекрасный поэт Ив Бонфуа. Как это уже несколько раз со мной случалось, узнала о нем только сейчас. Но полюбила с первого прочтения. Чудесные, созвучные стихи:
Ветвь, которую я поднимаю на опушке,
Но с тем, чтобы оставить на краю света,
Схоронить под камнем,в надежном месте,
Где незримо начинается другая дорога
(Ибо каждый земной миг – распутье,
Куда в конце лета наша тень выходит,
Встречает другой мир среди тех же деревьев, –
И редко мы снова, еще раз, подбираем
Прошлогоднюю ветвь, которой все лето
Рассеянно траву пригибали),
Ветвь, теперь, когда идет снег, я думаю
О тебе, я вижу, как ты сжалась в несколько
Древесных узлов, лишенных смысла,
Бугров, на которых, вздыблена распором
Твоих темных сил, кора облезла,
И я, тень, скользящая по белой
Земле, возвращаюсь туда, где, тревожа
Мою память, ты дремлешь,
И тебя вырываю из твоих сновидений,
Рассыпающихся тонкой пылью: они ведь
Всего лишь вода, напитанная светом.
Потом иду к знакомому обрыву,
Где земля внезапно, прямо за деревьями,
Уходит вниз, – и, сколько есть силы,
Размахнувшись, оттуда тебя бросаю.
Слушаю, как ты прыгаешь с камня на камень.
(Нет, ты мне нужна
Еще на время. Я иду дальше,
По третьей дороге, той, что летом
Исчезла в густой траве, – но тогда я
Ни разу не задумался, почему бы
Мне не пойти по ней, не углубиться
В эту чащу, куда не проникает солнце
И не пролетает ни одна птица.
Я иду и вскоре прихожу к дому,
Где жил когда-то, но путь туда
Затерялся, – так в обычном течении жизни
Мы не замечаем неповторимых слов,
Отзвучавших и канувших в вечность.
В одной из комнат, по-прежнему пустых,
Горит огонь: я слушаю, как он
В зеркале углей ищет ветвь света,
Словно бог, верящий, что вот-вот создаст
Дух, создаст жизнь из мрака, чьи узлы
Спутаны, бесчисленны, сплетены в лабиринт.
Потом тихо кладу тебя на огненное ложе,
Вижу, как ты, не проснувшись, запылала.
Я склоняюсь над тобой, я еще долго
Держу твою руку, еще долго прикасаюсь
К своему детству, сходящему на нет.)
Пер. Марка Гринберга
И вот из статьи прекрасного Бориса Дубина:
Слова у Бонфуа живут первоначальной жизнью. Они – каждое, «служебных» тут нет! – и отделены друг от друга мысленной точкой-паузой, и взаимопроницаемы, как бы слиты в одно или рождены одним. И нужно шаг за шагом балансировать на волосяной границе между ними, а «внутри» каждого из них – между Поэзией (беспредметным и всерастворяющим лиризмом) и прозой (острой деталью, прорывающей кожицу слова), удерживая их соприсутствие и переход друг в друга. Как, например, вот в этих, скользящих по цепочке движение-звук-цвет-предметность строфах, где небо переходит в воду бегущей реки, а она (библейская, вынесшая в плетенке и спасшая от гибели младенца-Моисея) – в дождь над твоим домом и садом вокруг, а те – в подручные, годами знакомые мелочи обихода, которые вновь возвращают к небу:
Покой, над бегущим потоком.
Время мерцает.
Словно лодка остановилась.
Слышно только, как плещет, дробится
О пустынный склон бесконечная вода.
Огонь, ликующий над треском
древесного сока.
Дождь или, может быть, только
ветер в черепице.
Ты ищешь свой прошлогодний плащ.
Берешь ключи, выходишь, блещет
звезда.
(«Две лодки»)
Очень точно сформулировано мое собственное поэтическое кредо, лучше не скажешь, и очень своевременно, как это часто бывает. Поэты, стихи, смыслы приходят именно тогда, когда в них нуждаешься острее всего. Мне тяжело было объяснить себе вот эту внезапную трансформацию поэтики, балансирование на грани с прозой, происходящие со мной. Спасибо Иву Бонфуа и Борису Дубину, теперь мне все ясно, диагноз поставлен
02.07
Какая гроза! Колоссальная! Косой, бесконечный шквал, тропический ливень. Градины с горошину, дорога плывет, на участке образовались маленькие озерца, обломало соседскую сливу, наш куст смородины, огурцы и кабачки полегли, лук прибило к земле. А ведь грозовой фронт чуть не прошел мимо, нам даже пришлось станцевать танец дождя, чтобы его призвать! Две недели земля ждала этого дождя. Стихия, восторг, жизнь.
Сосед Вася куда-то поехал на телеге за десять минут до. Как они там с Машей, с лошадкой? Небось вымокли до нитки.
На два часа выключили электричество. Дети впервые за долгое время играли в конструктор. За окном дождь, компьютер не работает, в такое время так хочется написать кому-нибудь письмо от руки, светлое, глубокое, честное. Читала вчера на ночь переписку Гарсиа Лорки. Какой он все-таки удивительный! Мне кажется, что такие люди больше не рождаются, а если и рождаются, то бывают еще в детстве раздавлены глянцевым, фальшивым, успешным миром. Ненавижу слово «успех»! Победит только любовь. Я об этом уже говорила. А еще: слава всем маргиналам, всем выброшенным на обочину жизни. У Жени Бесчастного недавно был хороший верлибр об этом. И я, безусловно, с ними. И с Лоркой, потому что так же страстно люблю поэзию. И ненавижу пошлость, глянец, позитив, все эти тренинги и стратегии успеха, все на свете офисы и книжки «Кант за 60 минут» etc.
03.07
Один из таких дней, которые, как капли, составляют тело утекающей жизни, незаметный, забытый еще не закончившись, наполненный сиюминутным. Сливаясь в один поток, они становятся могилой: жизнь прошла, никто и не заметил. И вместе с тем, вот в этом текущем, погруженном в суету, тоже есть какая-то странная прелесть, которая позволяет потом испытывать ностальгию по ушедшему, канувшему во тьму. Слепая жизнь, безгласная, погруженная в плотное пространство, из которого выход только в духе. Так растут дети, обернешься, а они вдруг уже взрослые, так молодость уходит, так угасает любовь. Из этого потока выныриваешь, чтобы глотнуть кислорода, чтобы набраться сил его, этот поток, выносить, и снова погружаешься. Из этих погружений и редких выныриваний и состоит жизнь.
***
мир после грозы
пахнет свежей речной рыбой,
ребенок на крыльце
удивленно принюхивается:
– иби! – он совершает открытие. – ам!
– ма, – отвечаю, – и развожу руками,
детское горе,
слезное, громкое,
довершает картину,
но спасает соседская курица:
пришла без спросу,
разгребает солому на овощной грядке.
– ко-ко, – показываю,
сын радуется.
– ко-ко, – повторяет, – ко-ко
ам иби.
мир после грозы
пахнет речной рыбой,
жизнь пахнет июльской грозой
и детством,
и хочется плакать навзрыд.
04. 07
Пока Юра ездил в Валевку в магазин, как-то сразу целиком, за минуту, написалось стихотворение. Весь вечер думала о нем, о том, что оно мне говорит. Так темная, неподсвеченная часть меня пробивается к свету. Только еще непонятно, где на самом деле свет. Мне иногда кажется, что то, что во мне, на глубине, бесконечно лучше, интереснее, чище того, что здесь, на поверхности. Но там, в этих глубинах – два потока, темный и светлый, и лучше бы им не смешиваться, чтобы чернота не хлынула наружу, чтобы грязь не попала в родник. В человеке содержится бездна всего. Мы сами себя не знаем.
***
посмотри на меня
на крохотный шарик надежды
на оранжевый шарик тепла
аскорбинку за шкафчиком в кухне
в окруженьи мокриц, муравьев и бесчисленных прочих
насекомых существ
я немного еще посвечу
выметая метлой
вместе с крошками старой еды
с завалявшимся мусором
ложкой, резиновым тапком
просто так посмотри на меня
перед тем, как я кану
посмотри на меня
на мгновенье взгляни на меня
Думаю о книге, не той, что есть, и не той, которая должна выйти осенью, а той, единственной, настоящей, которую буду писать всегда и никогда не напишу. Складывается радогощенский цикл, но я не могу придумать, куда бы его можно было отравить. Мне кажется, что то, что я делаю, попадает в какую-то лакуну, зазор, нигде не к месту, не в формат. Недостаточно авангардно, недостаточно традиционно, недостаточно современно, недостаточно профессионально. Как я себя чувствую в этом зазоре? По-разному, в моменты, когда уверена в том, что делаю, хорошо, но бывает и по-другому. Где-то на границе сознания бродят важные, большие вещи, но пока не даются мне в руки. Может быть, еще не время. Может быть, я еще не вызрела.
05. 07.
В конечном итоге все положено на этот алтарь: время жизни, любовь, материнство, женственность, все достается им, стихам. Они приходят часто как родовая мука, ими нужно разрешиться, снять их с себя, но и потом не оставляют, люляй их, качай, выпестывай. Я почти никогда не «вовне», я там, где они, и там я страдаю от того, что недодаю любящим меня здесь, зависящим от меня, родным, детям. А когда у меня кризис, когда я «вовне», я страдаю и пресмыкаюсь, я чувствую себя ничтожным человеком. И страшно в конце осознать: овчинка выделки не стоила.
Думаю о том, как они приходят. Чаще как картинка, видимо, оттого, что я рисовала в детстве, но ведь и как звук, и цвет, и тактильное что-то. Редко, как абстрактный образ, почти никогда – как мысль. Обычно это какое-то моментальное схватывание реальности, оно происходит в долю секунды, а потом как бы разворачивается во времени, пока записываешь. Часто импульс угасает, зрение затуманивается, и получается что-то мертворожденное. Тогда бывает очень грустно. Сегодня вот, например, целый день перед глазами налитая гроздь красной смородины, сама по себе – совершенное стихотворение. Не могу к ней подступиться.
06.07.
Целый день с небольшими перерывами идет дождь. Раскалывается голова, сознание какое-то спутанное, ничего не соображаю. Невольно думаю о клеще, принесенном неделю назад из черничника. Это было бы страшно глупо. Настроение упадническое, ипохондрическое. Хочется в лес, наверное, после дождей пойдут грибы. Представляю себе рыжие головы лисичек, выглядывающие из влажного мха в бору. Жареные с луком лисички – мммм. Нужно успеть заготовить чабрец, он так упоительно цветет на холмах, а зимой будет радовать ароматным чаем и воспоминанием о деревне. Местные каждый Божий день таскаются к нам за деньгами. Наодалживали целое состояние и никто не возвращает. Злюсь и ругаюсь на Юру, что дает. Денег в обрез. Вся деревня уже больше недели в запое. Начали незадолго до дня Независимости и продолжают до сих пор. Вчера было Купалье, мы закрылись в доме, чтобы никто не приходил и не звал нас выпить, но все обошлось, видимо, про нас забыли. Детям скучно сидеть в доме, на улице мокро. В небольшом перерыве между дождем собрала литра четыре красной смородины. Дети с радость поели. Не пишется, не читается, не живется. Плохой, бесполезный день.
И вот внезапное:
*
если бы можно было
говорить с миром
вспышкой /молчаньем/
куста поречки,
с которого сегодня
под затяжным дождем
долго собирала /я?/
ярко-красные крики
/кислые терпкие ягоды/
туго обтянутые лопающейся
от каждого
нечуткого касания
кожицей
*
можно пытаться пролезть
сквозь плотные заросли
читать букварь
голубоватого мха
на старых ветках
согнувшихся до земли
под весом алых (алых ли?) гроздьев
а там, в траве, новые гроздья,
и на самой земле
красная весть – и нет им конца
*
можно описывать
как рождает и пестует ягоды
старый смородиновый куст
но никогда не приблизиться
к чуду явления жизни
из темного провала
в просвет красным цветом кричащей
*
в памяти сердца
отыщется с десяток
зарубок на память,
маленьких тайничков
во тьме кромешной
долгой зимы земной
вспыхнет поречка
08.07.16
Думаю о том, что человеку, в том числе ребенку, жизненно необходим простор. В самом прямом смысле: поля кругом, воздух, космическое одиночество. Без этого невозможно полноценное развитие, человеку необходим опыт свободы с-самим-собой и природой вокруг. Когда все лишнее затихает и проступает настоящее внутреннее, без шелухи. Не бездна, но свет и тишина. И вдруг птица закричит, бабочка вспорхнет, ветер поднимет занавеску. Жизнь. К этому нужно периодически возвращаться из своего персонального ада, чтобы совершить перезагрузку. Чтобы вспомнить, что Бог здесь, что всё это Его творение.
Еще думаю о том, что смерть обыденна. Она настигнет в самый обычный день, такой, как сегодня, как прямо сейчас. Своя собственная и смерть близких. В любой из дней. От этой мысли ком подступает к горлу, откуда-то изнутри поднимается то, чего не высказать. Невозможно. Непостижимо. Хрупко. Все настоящее так хрупко.
09.07.
Приехали долгожданные друзья – Андрей Фамицкий и Олег Горгун. Привезли, кроме себя самих, несколько экземпляров моей книжки, так что наконец-то мы с ней встретились. Книга мне нравится, не знаю, что будет дальше, но пока мне за нее не стыдно. С предыдущими двумя было по-другому: их я стыдилась сразу.
Думаю о том, какой все-таки большой и хрупкий дар – дружба. И как по контрасту колоссально одиночество каждого из нас. И как все это удивительно переплетается, как мы все переплетаемся друг с другом, такие уязвимые и нуждающиеся в любви, понимании и принятии.
10.07.
Вечер. Андрей с Олегом уехали. Мы остались. Дневник заканчивается. Дети спят. Идет дождь. Слава Богу за всё.
* * *
после бензокосилки
остается пустошь с пеньками травы
земля черна и угрюма
светлые лики ромашек
лежат тут и там
я всматриваюсь и вижу кузнечика
без задней ноги
без острого пружинящего коленка
он пытаясь совершить прыжок
отталкивается оставшейся ножкой
слегка покачивается
не двигаясь с места
это продолжается бесконечно
в безвременье
не так ли и мы, Господи,
не так ли?
дер. Радогоща
